Дорога сюда - медленная, а убегающая вон – скоротечная, как жизнь. Не успеешь задремать и вот уже – Жилино растеклось по обочине округой, словно подтаявшее желе, какие-то оторопевшие от холода кирпичные домики, чахлые палисадники, куцые заборчики, автозаправка, кладбище, Макдональд-с. Словом, Москва, откуда всегда уезжаешь с облегчением, а возвращаешься с неохотой, как к нелюбимой жене.
Сумерки наползают на глаза, как старость. Какие-то люди энергично, будто на похоронах, сгущают толчею тьму. Слякоть душит в своих серых, тяжелых и сырых объятиях, как в тисках. Везде суета, тщета.
От этого ощущения устаешь быстрее, чем успеешь ответить себе на вопрос, почему, пока сизое утро еще не припудрилось снежком, и сквозь небо не проклюнулось полуденное, бледное, анемичное, словно лицо больного гриппом в сиротливом окошке районной больницы, солнце.
Почему?
Наверное, потому что возвращаться всегда хуже, чем уезжать куда-либо.
Возвращение – круговая порука часовой стрелки с циферблатом. Их разногласие с движением вспять. В прошлое, где - раскол, Аввакум, Пустозерск.
Матовая белизна таинственной дали манит новизной. Время идет не заметно и тихо, словно сиделка по ковру в реанимационном отделении. Умиротворяющие пейзажи скупы на перемены блюд. Цвета в зрачке не дробятся стекляшками в калейдоскопе. Деревеньки застенчивы, словно постоянно втягивающий голову в плечи горизонт передал по наследству им свою сутуловатость и незначительность. Что называется, умалил их достоинство, если оно, конечно, у них когда-нибудь и было.
Озеры, Богатищево, Журавна, Серебряные пруды, Апонитищи, Козловка, Клин-Бельдин, Жилконцы, Чулки-Соколово, Белыничи, Кобылье, Мочилы, Врачево, Фруктовая. Когда подъезжаешь к Зарайску, кажется, что все соцветие звуков должно, если и не ввести с порога в контекст его истории или мифа, то хотя бы одухотворить образ забытой Богом глуши. Но вот, оказывается, у каждого названия – своя история, ничуть не связанная и тем центром, который они обволакивают своей пугающей сказочностью. Чулки неведомого Соколова или Соколовой оказываются всего лишь каким-то наделом или речкой, напоминающей по форме чулок какого-то помещика по фамилии Соколов, которая в свое время ему и принадлежала.
Жилконцы ни дать, ни взять пособники жилищно-коммунальных служб. В Козловке, поди, нет ни одного козла, за исключением бороды какого-нибудь вылупившего на проезжающий мимо автобус и белый свет свой любознательный и бессмысленный взгляд у плетня деда Мазая.
Богатищево не густо на богатых. Белыничи белены объелись. Последний журавель из Журавны улетел в неизвестном направлении еще в прошлом веке. В Мочилах ходят стенку на стенку. Потом во Врачево врачуют раны. А у Фруктовой полон рот всяческих диковинных фруктов. И только Кобылье напоминает о том, что под стены местного кремля когда-то в 1337 году хаживал с 50-тясячным войском мурза Бегич, которого снарядил против Москвы сам Мамай. В июле 1541 г. со 100-тысячной оравой опять-таки на Москву выступил крымский хан Сагиб-Гирей. 30 лет спустя сюда наведался с 50-тыс. кочевников Давлет-Гирей. А в смутное время отметилась армия Лжедмитрия II. Но Пожарский отстоял рубежи, в то время как обыватели вызвали воеводу на площадь перед Кремлем и принародно потребовали от него сдать город без боя.
Словом, конский топот на протяжении довольно долгой (город древнее Москвы) истории Зарайска аккомпанировал не раз беспокойной жизни его горожан. Но теперь от этого остались одни бесхозные звуки, онемевшие и почти утратившие смысл. Я въезжаю в Зарайск смутным зимним вечером, когда краски мертвы. И город угадывается лишь в проблеске или промельке силуэта какого-нибудь прямоугольного, как пресс-папье, здания, выхваченного чахоточным светом фонаря из кромешной тьмы. Его линии еще не прорисованы. Он еще спит, словно черный кот, свернувшись клубком. Единственное, чего у него осталось - это его звук. Пленительный, трепетный, как лампада, но тревожный – Зарайск…

Утром совершенно очевидным становится тот факт, что в Зарайске когда-то, очень давно, еще до мамаева нашествия, возможно даже и до того благословенного момента, 1146 года, когда он был впервые упомянут в Патриаршей или Никоновской летописи, был рай. Настоящий зеленый, лесной рай. Но сейчас не то время, когда можно доверять таким ненадежным материям, как лето. Зима околдовала город морозом. Серый бугристый, что стиральная доска, асфальт усеян белой пылью, как будто домохозяйка из соседнего домика с голубым забором, коричневой крышей над деревянным крыльцом и белой, мазаной, стеной накрошила для стирки хозяйственного мыла. Небольшая поземка, вспенивая этот раствор, кружит, по городу, овевая сиротливо торчащие по сторонам тополя.
Надо наблюдать маленький провинциальный городок, пока он еще не проснулся. Не протер глаза. Таким вот еще заспанным и смутным, словно он и сам еще не поверил в то, что существует, и ему все это не примерещилось.
Улица Карла Маркса, с подновленными кирпичными одноэтажками, нафабренными усами кустов и густыми бакенбардами тополей, словно эхо недалекого прошлого. Одно из звеньев в цепи мирового коммунизма могло служить здесь, наверное, истопником. Просыпалось до рассвета и, гремя в горнице о ведра, грабли и сани тяжелыми чугунными сапогами, шло топить древесным углем баню или котельную.
Запах угля острый и навязчивый, словно кофе. Кстати, немцы и кофе – почти синонимы. И теперь во многих небольших городах Германии камины и печи топят углем из брикетов. Леса там нет. Так что Карл Марк как посланец с родины брикетированного угля вполне здесь уместен. По крайней мере, в качестве названия улицы, выбежавшей сломя голову с окраины. Или - запаха. Дыма, так сказать, Отечества.
Еще один пришелец из прошлого – Киров - давит осыпающийся серебрянкой постамент в небольшом сквере массивным гипсовым сапогом. Фигура 1-го секретаря ленинградского губкома с гимнастеркой, выглядывающей из-под распахнутой шинели, приземиста, но эфемерна, словно призрак. Особенно метельной, вечерней порой, когда ее цвет сливается со снегом, а серое небо - продолжение полы шинели.
Такое ощущение, что он хочет закутать город своими полами или спрятать себе в карман. Впрочем, физиономия у бывшего 1-го секретаря Азербайджана вполне радушная. Ну, или не такая грозная и решительная, как у памятника Пожарскому. Со стороны даже может показаться, что славный воевода и теперь спустя четыреста лет не очень-то жалует сограждан, праздно шатающихся, и всех подозревает в измене, подлоге, подмене. Вот, де, не тот это Зарайск, куда он не хотел пускать поляков и казачишек с Лжедмитрием. Подменили его сизым от метели утром под покровом дыма - другим. Хотя воевода и наблюдал за лазутчиками антихриста со стен белокаменного Кремля.
Но кто его знает?
Ведь сколько раз бывало в истории, что и сам город менял свое имя: Осетр, Красный, Новогородок-на-Осетре, Никола-на-Осетре, Никола Заразский, Заразеск, а потом только - Зарайск. А может он просто завороженный, заговоренный, зараженный смертью со времен гибели Евпраксии, супруги князя Федора, который нашел свой последний приют в ставке Батыя? Узнав о кончине своего благоверного, поднялась она с малолетним сыном на крепостную стену и улетела на лебединых крыльях в небо. И лишь тень ее земная разбилась, заразилась, умерла за раз, сразу. С тех пор и стал он Зарайском. Одноэтажным тихим, славным, но очень запущенным, зачарованно смотрящим с холма на Кремль, где творилась история, а теперь, словно застыла в четырехугольной рамке крепостных стен. С пятиглавым белым красавцем Никольским Собором по середине и вычурной желтоватой церковкой Иоанна Предтечи. С кокетливой по барочному, бронзовой башенкой, кружевными капителями, словно пена фонтана извергающимися из скважины пилястр.
Зарайск – провинциальный рай, уездный ад, заштатный край. Водонапорная башня в центре, словно подзорная труба выглядывает во вселенной, нет ли где еще места, более заполошного, чем он. Но кажется, что более унылой картины, чем зарайские дворики с осевшими черными избами, повалившимися набок кривыми заборами, заколоченными окнами и пучками соломы, торчащими из крыльца, словно волосинки в носу древнего старика, нету нигде.
Не было и не будет.
Все, что было - безвозвратно ушло. Все, что осталось, превратилось в руины. И только еще Казенная, Наугольная, Никольская, Караульная башни Кремля, пара церквушек и музей обороняются от безжалостных набегов времени, поклявшись стоять здесь до скончания века не на живот, а насмерть.
Караульная башня с черными выбоинами бойниц и треугольной дощатой крышей, издалека напоминающей пучки соломы или крылья мельницы, перемалывает нынче только снег. А полукруглые решетки Троицких ворот, словно соты, в которых оседает сладостный мед воспоминаний. Имена Николы Чудотворца Заразского, Ильи Пророка, которое носит одна из ощипанных злыми ветрами церквей, и других славных отпрысков этого края уберегли город, но не властны над мельничными жерновами. И скорбны лики в церквях. И темны их глаза, обращенные вовнутрь себя, словно ослепшие от горя. И только под городом, на том месте, где была обретена горожанами икона Николая Чудотворца, все еще пробивается из-под земли, словно родничок на темечке у младенца, «Белый колодец» со святой водой. Бьется, словно в надежде на новое чудо, которого больше не будет.

Не понятно, откуда поместье, перешедшее по наследству штабс-лекарю Московской Мариинской больницы для бедных, позаимствовало это название. Возможно, своим именем оно обязано слову «дар». Местные жители утверждают, что леса, выстроившиеся во фрунт перед Даровым, богаты грибами, ягодами, а в речке во множестве водится всяческая рыба.
А может, досталось оно предкам главы многодетного семейства задарма. Во всяком случае, мелочный, вспыльчивый и очень придирчивый помещик, Михаил Андреевич Достоевский, батюшка великого русского писателя, расстался с жизнью здесь при весьма загадочных обстоятельствах. Согласно одной из версий гибели - не без помощи своих крестьян.
Родовое поместье Достоевских, где с 1831 по 1836 гг. проводил летние каникулы тогда еще просто Федя (странно, но применительно к Достоевскому, кажется почти не вероятным тот факт, что он был когда-то Федей, как будто Достоевским, Федором Михайловичем со скорбным, страдающим и взыскующим взглядом и бородой он стал сразу после рождения), километрах в пятнадцати от Зарайска. Но ежели у вас нету автобуса, то все, на что сподобится экскурсовод из городского музея «Зарайский кремль», это устный рассказ об истории Дарового. Добираться до него надо на своих двоих.
От автовокзала каждый час отчаливает, словно на тот свет, громыхая своим простуженным нутром, горемычный старенький ЛИАЗ. Где-то у черта на куличках, не помню где и когда, но кондуктор все знает, надо сойти. Перпендикуляр заснеженной дороги, очертания которой угадываются благодаря подошедшим к обочине, словно нищенка, избам, ведет в глубь деревеньки. Огибая какие-то невероятные кирпичные хоромы с иномарками во дворах, он упирается через некоторое время в забор с распахнутой настежь тускло-зеленой калиткой. За ней, в глубине сада, такой же немудреной расцветки дощатая изба. Одна из самых бедных и неприметных в деревне. Во дворе столики. За раскинувшим свои широколапые руки садом, словно пытающимся спрятать ветхую избушку от недобрых взглядов потомков тех, кто помог расстаться с жизнью помещику и безжалостного времени, бронзовый памятник. Присевший горестно на пенек - Федор Михалыч собственной персоной, написавший некогда: «… Это маленькое и незамечательное место оставило во мне самое глубокое и сильное впечатление на всю потом жизнь и где все полно для меня самыми дорогими воспоминаниями».
Действительно местность нынче совсем ничем непримечательная. Кроме разве что теперешних жителей, привыкших разъезжать по весям пьяными в грязь.
Говорят, что тутошний водитель может вести машину в бессознательном состоянии. И только прибыв к пункту назначения и отпустив баранку, вываливается замертво из ее салона.
В одной из деревенских изб живет привратница, которая, если хорошо попросить и подогреть ладошку, может не только отпереть дом, но и даже рассказать о том, кто и как здесь жили.
Тусклым зимним вечером со стороны дороги он напоминает старую, разбитую жизнью и годами лодку, выброшенную на берег. Или - мертвый дом, вокруг которого приведением ходит с задранным хвостом пегая кошка. И лишь грустно поблескивают отраженным из соседних окон стекла, словно потрескавшееся пенсне старого интеллигента, лицо которого таит «самые дорогие воспоминания». Достоевского нет дома, но герои его по-прежнему живы. Мало того, разобраться в том, кто перед тобой: «униженные и оскорбленные» или «бесы», - по-моему, уже никто не в состоянии.
Где-то под Зарайском и деревенька, в церквушке которой крестили будущую супругу Пушкина – Наталью Гончарову. А в самом городе - в арестантской роте отбывал наказание за фривольную по тем временам поэму «Сашка» ее тезка – Александр Полежаев.
В общем, как написано в рекламном буклете столетней давности: «Добро пожаловать в славный Зарайск!». В гостиницу, где дуют ветры и временно проживают который год погорельцы, захватившие с собой с оказией из исчезнувших в дыму домов запахи прежнего жилья. Вчерашних щей, обветшавших вещей, громких, но скоротечных семейных скандалов и советского общежития. В пургу, в поющие завьюженные руины. В теплый, кокон соборов и церквей, из кадильного дыма которого, словно выплывают образы прошлого, ушедшие из города вон много лет тому назад и забывшие вернуться. Ибо обратной дороги из рая, наверное, нет. Или просто не у кого спросить, как туда проехать. И теперь все дороги ведут за рай…
Автор не известен (пока...).